Луговая Ольга Сергеевна

Часть 1. Начало
Часть 2. Продолжение
Часть 3. Продолжение

Продолжение

Особо образованными мы в «Очаге» не были. Образцом речи служила наша нянечка Нюша. Я потом мучительно долго в мирное время не могла отвязаться от употребления привычных ее слов вроде: «куло» или «коло». Например, я говорила, что стул стоит  «коло» стола или «вверх кармашками полетел (вместо вверх тормашками)». И уже потом познала, как тяжело переучиваться.

 Обычно книжки нам читали, расположив всех в кружок на маленьких стульчиках,  воспитательница торжественно раскрывала  большую книгу с картинками и, читая текст, поясняла происходящее, давая нам рассмотреть картинки. Это были  чудесные  сказки и очень интересные. Очень я любила Золушку, жалела от всей души и, конечно, грезила ее бальными нарядами. Сама я, как и многие детишки, по моде того времени, была в синей матроске с большим воротником заканчивающимся  галстуком, а на ногах у меня были синенькие туфельки на пуговичках, которые я отчаянно слюнявила, чтобы они блестели и выглядели, как новые. Хотелось соответствовать Золушке на балу. 

Слушая «Мальчика- с- Пальчика», все детишки сочувствовали нужде в семье Мальчика-с-Пальчика, жалели его, братьев, и их родителей. Особенно  хорошо представляли, каково   им, когда есть нечего. Другие сказки: «Синяя борода», «Спящая красавица», «Кот в сапогах»,  - мы знали почти на зубок. Рассматривая картинки, запомнилось, что рисунки были во всю страницу, черно-белые, исполненные особенными круговыми штрихами (то гуще, а то пошире, как круги по воде), от чего изображение получалось объемным. Я потом, когда была вполне  взрослой и работала в институте, однажды, рассматривая  в ГПБ экспозицию, посвященную 200-летию Шарля Перро, наткнулась на свою книжку в витрине экспозиции. Именно то издание, с теми же сказками и также рисованными  картинками. Я разволновалась, и не было сил оторваться от этой витрины. Книга была раскрыта на странице, где людоед поедает собственных детей, а мальчики с ужасом наблюдают, выглядывая из-под кровати. Вот такой был «сюрприз» из моего далекого  детства.

Мы искренне верили всему происходящему в сказках и поэтому были очень впечатлительны, ярко представляя происходящие там события. Вера в книжку надолго сохранилась у меня и проявилась довольно забавно, когда спустя несколько месяцев после окончания войны, мы приехали в Ригу повидаться с родными.

Взрослые, зная мою впечатлительность, очень даже забавлялись когда заметили, как я старательно избегала жившего в этой же квартире папиного двоюродного брата. Этот дядя Валя большой, сутулый, с кривыми желтыми зубами, совершенно лысой головой и другими схожими внешними признаками, по моим представлениям, был необыкновенно  схож с сказочным Людоедом с картинки из детсадовской книжки. Я никогда не задерживалась на общей кухне, если мои родственники даже на минуточку выходили, и  мне грозило вдруг оказаться с ним наедине. Я очень мучилась и в тоже время, было и неловко и неудобно  обидеть его своим подозрением, оставляя совсем одного, а рисковать, не хотелось. Я верила и немножко не верила своей догадке, обнаружив, как, мне казалось, необыкновенное его сходство со сказочным злодеем. Невозможно передать, какой я испытала однажды ужас, когда нечаянно в темноте коридора, оказавшись вдруг с ним нос к носу, и нечаянно, наступила ему на ногу. Это было все потом, а тогда, бывая дома на Ивановской, мне обязательно читали. Это были более серьезные для моего тогдашнего возраста и развития книги  и ни капельки не страшные.  Я любила слушать Рональда Киплинга «Джунгли » про мальчика Маугли, выросшего и живущего в джунглях у зверей (в двух томах, текст сложный, т.к. перевод  Гиляровского и текст с ятями). Мне нравилось чтение, потому что мама всегда терпеливо объясняла непонятные места. Еще я любила слушать «Приключения маленьких лесных человечков»  про необыкновенно умного Мурзилку с моноклем и в цилиндре, его друга доктора Мазь-Перемазь, индейца Чика-Чи, Незнайку и других их друзей. Еще были книжки–раскладушки: самая любимая из них «Приключения Мишки», про лохматого мишку, который загорать пошел к реке, но довертелся до того, что упал в речку и стал тонуть, но его спасли лягушата. Эта книжка была мне куплена за100 граммхлеба в1942 г. Все приключение этого мишки было изложено в стихах. Очень милая книжка, а теперь и особенно дорогая для меня. Она занимает почетное место в моем книжном шкафу.

Моя мама была военная, в звании ефрейтора, связистка. И мне привычна  была ее военная  форма. Хорошо были знакомы все предметы маминого гардероба , такие как гимнастерка, юбка или брюки-галифе, портупея, планшетка, пилотка. Погоны со звездочками, ремень, шинель, портянки, кирзовые сапог, и стеганые ватник и стеганые  брюки. Стеганые вещи мне не очень нравились, они были неуклюжими, как мне казалось, потому что искажали стройную фигуру моей мамы.

А мне мама шила в свободные моменты от военной службы, конечно, за счет своего сна, из своих военных портянок всякое необходимое  бельишко: рубашечки и трусишки, лифчики для резинок и даже платьице с вырезом каре и рукавчиками-фонариками, отделанное тканью в красный горошек. Я всегда, когда попадала домой на побывку, замирая от удовольствия, примеряя обновки, и потом нарядная вся в рюшах и бантиках возвращалась к своим ребятишкам в наш детский садик. Я очень даже не была равнодушной к своим нарядам. Но когда случался час нашего следующего свидания,  родителям меня вручали  всегда в неизменно казенном сиротском бумазейном платьице мышиного цвета  длинненьком, но с вишенками на кармашке, расположенном ровно на животе.

В те годы была своя мода, и у нас, девочек, было принято носить через плечо на шелковой ленточке или на шнурке так называемый «кармашек». Этот предмет туалета напоминал немного сумочку для ношения носового платочка и был сделан из плотной ткани и на подкладке, а украшался вышивкой, или был красиво обвязан, а иногда еще обшит ленточками. А самый лучший наряд в конце войны мне мама сшила из парашютного шелка, выкрашенного в красный цвет. С кружевным воротничком. Получилось очень  красивое платьице. Завершением туалета и моею гордостью, был бант на пучке не  совсем еще отросших еще волосиках…  Я мужественно терпела и пикнуть не смела из-за  неприятного ощущения, даже когда прищемлялись волоски при затягивании узла на ленточках.. Да, я готова была спать с бантом на голове. Ради красоты мне все было нипочем. Такой счастливой красавицей, как мне казалось, меня повели  фотографироваться.

В ателье у фотографа я робела, дичилась, стеснялась  и  долго не хотела усаживаться на высокий стул. Меня пугала обстановка, особенно, когда странный дяденька, уговаривая меня улыбнуться, сам прятался под темную тряпку у аппарата, а потом выныривал, весь всклокоченный, и восторженно объявлял, что сейчас вылетит птичка. Я, видимо, была из робкого десятка, плакала, но искусство фотографа победило, и на карточке я  запечатлелась  и с улыбкой, и со слезками в глазах.

Живя в городе  с затемнениями на окнах, тусклым освещением в домах, гуляя на пустырях разбомбленных  домов и, видя вокруг себя в редких прохожих гражданское населении в сильно изношенной одежде и одиночных военных в серых шинелях, а иногда  в  замурзанных маскировочных халатах, когда и сами-то мы одеты были очень скромно т.ч  яркие краски. Мы были не равнодушны ко всему яркому, что мы могли видеть только на картинках наших  книжек. Возможно,  по этой причине именно  красный цвет и стал для меня любимым. В той жизни для меня он встречался на флагах и на звездочке маминой пилотки. Дай мне волю, я бы многое перекрасила в красный  цвет и даже кое-что добавила и во внешности. Мое пристрастие к этому цвету не было секретом и по этому поводу родители, подтрунивая, спрашивали,  какого же цвета я хотела бы иметь глаза. Я же была такая дуреха ,что не представляя  результата, готова была, хотя бы в мечтах поменять и  цвет собственных глаз на любимый, но что-то в интонации вопроса мне мешало сознаться   в этом...

Мы, городские детки, не избалованные прогулками на природе, рады были попавшемуся на глаза одинокому одуванчику, цветочку мать-мачехи, любой травинке, кустику. В найденном прутике мальчишки уверяли, что сидит колдун и в подтверждение давали девочкам послушать, как что-то гудит в нем, если перед этим, что есть силы поразмахивать из стороны в сторону кнутиком. Моя душа до сих пор замирает от нежности к ноготкам календулы с их особым запахом и солнечным цветом атласных лепестков. Это была всего лишь нам на радость посажена кем-то у стенки нашего очага скромненькая в два рядочка одна вдоль стенки дома клумба. Мать-мачеха тоже ничего цветочек, но у нас он вызывал грусть именно своим названием, потому что знали, что военное  время могло каждого из нас в любую минуту оставить без мамы.

Кроме равных по возрасту детсадовских детей, мне удалось повидать, как мы называли   совсем маленького, грудного  ребенка - «дитю». Это была новорожденная девочка, родившаяся в блокадном городе у нашей знакомой, проживающей по соседству. Однажды, приведя меня домой на побывку, мама пообещала мне, что покажет малютку, когда мы пойдем в гости к ее знакомой.

Был теплый солнечный день, и мне пришлось в одиночестве  постоять у дверей чужой квартиры на заднем дворе нашего дома, пока мама забежала к Нине Михайловне (моей будущей учительнице музыки), родившей тогда этого ребеночка. Ожидая пока выйдет   мама, я повстречалась с большой крысой. Это громадное животное с кошку ростом и  серая, с противными рыжими, как ржавыми пятнами, по бокам, дергая усиками, уставилась на меня. Я остолбенела от ужаса, но не успела зареветь от испуга, как мама вернулась за мной и повела в гости рассматривать младенца. Я пришла в восторг от такой живой куклы. Такого возраста детей ребятишки называли «маленькая дитя». Все у нее было малюсенькое, но настоящее. Сама она была смирненькая, тихонькая. Я ее очень хорошо рассмотрела и запомнила на всю жизнь. После войны ее отдали в дом малютки, потому что кормить было нечем. Самое интересное, что когда в этой  же семье в 1957 году родилась другая девочка, очень красивая, умненькая  и с большими музыкальными способностями,  кроме меня никто и не вспомнил о ее блокадной сестре, я имею ввиду, что в моей семье и среди блокадных жильцов нашего дома. Забыли. Слишком было много смертей пережито. В нашей квартире, в которой я родилась,  в первую блокадную зиму лежало восемь покойников.

Мы с мамой в дни наших побывок, идя домой из «Очага», иногда приманивали какую-нибудь кису, которая сопровождала нас до самого дома. Ей было чем полакомиться в нашем доме. Ведь прежде, чем выйти из комнаты в кухню, надо было обязательно  постучать громче и тогда крысы, шлепаясь с перегородок в кухне, убегали в старую дровяную плиту, сооруженную во время войны на кухне, а из-под нее под пол.

Все-таки уже жизнь была другой. Летом нас вывезли на дачу в район, где было меньше   артобстрелов. Бензин искали три дня и, наконец, нашли. Затем нас  погрузили в машину, и не успели мы завернуть  на тогда еще Ивановскую улицу, как в наш детский сад попала бомба. В это время мама, прибежавшая проститься со мной и видевшая, как при ней  рухнуло здание нашего детского садика, чуть сознание от горя не потеряла, но дворник  утешила ее, показав, как наша машина заворачивает на соседнюю улицу.

Нам было очень хорошо на даче среди сосен. Я там познакомилась со стрекозой, которая сев мне на плечо, страшно чуть ли не до смерти напугала, показавшись мне чудовищно большой или, я была совсем маленькая. Через месяц посвежевшие, с новыми впечатлениями мы вернулись в город Ленинград, но в другое здание, на другую улицу и там уже дожили до конца блокады. Хлеба прибавили, дело шло к освобождению города.  Все ждали, что вот-вот снимут блокаду. Совсем не плохая примета, что вернулись в город  крысы, которые уходили из города, как только начался голод в начале блокады. Вскоре появились и кошки. Теперь, когда случалось, что мы с мамой шли в «увольнение»,  по дороге домой иногда приманивали с собой какую-нибудь кошечку, чтобы она нас защитила от нашествия домашних крыс.

По поводу снятия Блокады дан был грандиозный праздничный салют. Мы с мамой смотрели, как салютовали настоящие орудия боевыми залпами от Петропавловской крепости.. Люди стояли закутаны в теплые серые платки,  а многие были  в ватниках, ушанках и валенках, так как было очень холодно. Мама пристроила меня на приступочку стены Зимнего дворца и подперла своей спиной, чтобы я не соскользнула. Вокруг было совсем мало людей, многие тихо плакали. Я все замечала, оглядываясь между залпами на  рядом стоящих.

После  снятия блокады мы с папой попрощались и уже до конца войны не виделись, так как он с войсками дошел до Европы и закончил войну в Вене, а мама продолжала  служить  на Ленинградском фронте до конца войны,  до самой Победы. Я оставалась в своем «Очаге» тоже до самой Победы... От папы приходили письма-треугольники. Он писал, как рад был получить мою фотографию, где я уже с бантом на голове, и шутил, уверяя, что его солдаты огорчены, что им нельзя такой бант носить, потому что пилотка мешает. Я это все за правду принимала и была горда отрастающими волосенкам.

Настало время, о котором мы мечтали в холодном и голодном Ленинграде: стали возвращаться из эвакуации уехавшие в начале войны. Моя тетя (мамина родная сестра) приехала из Полярного Урала и поселилась в нашей квартире, так как их дом был разбомблен. У нее совсем скоро должен был родиться сыночек – мой двоюродный братик. Пеленки  кроили из маминых портянок,  из них же шили  распашонки и назывались они «гимнастерки».

В очередной раз, когда меня привели на побывку из «Очага домой», я с ним познакомилась. Я недоумевала, рассматривая  его ручки и крохотные ножки, откуда все знают, что он мальчик, а не девочка. Ведь он же ничего сказать сам не мог. Видимо не намного я была умнее своего братика, зато активно поучаствовала в выборе имени, предлагая почти все имена моих детсадовских приятелей, которые казались мне симпатичными. Однако  взрослые решили дождаться возвращения папы малыша, а пока его стали  называть просто мальчик. После приезда его папы, и когда уже было выбрано имя,  и потом еще многие годы все в семье обращались к нему «Мальчик». Это был долгожданный ребенок. Я гордилась, что у меня появился братик.

К лету демобилизовалась мама, и меня навсегда забрали из «Очага»  -  так закончилась мое казенное существование. Теперь я стала, скорее, путешественницей - мы засобирались к бабушке, которая со свой семьей перебралась во время войны из Смоленска в Ригу, где несколько месяцев я пожила, услышала латышский язык и даже научилась произносить некоторые слова.

Потом  на целых четыре года мы поехали к папе в Вену, общаясь с утра до вечера только  с местным населением (родители целыми днями работали), я через несколько месяцев свободно изъяснялась на немецком языке и даже на двух диалектах. Как не смешно, но  в Австрии, отдыхая на лучших курорте в Земиринге, посещая Баден, Зальцбург, разъезжая в собственной машине, любуясь Венским балетом на льду, живя Вене и учась в шикарной  школе, имея возможность путешествуя осматривая старинные замки, и чувствуя себя  там как в сказке, впитывая с наслаждаясь музыку Штрауса (ведь все это после страшной блокады),  я скучала и мечтала вернуться к себе домой в Ленинград.