Луговая Ольга Сергеевна
Часть 2. Продолжение Мне не было и двух лет, когда началась Великая Отечественная война. До октября 1945 года я из Ленинграда никуда не выезжала. Война и Блокада уместились в первой пятилетке моего детства. Авторитетные педагоги говорят, что формирование человеческого ума заканчивается к пяти годам, значит, верить мне можно. Конечно, я далеко не Лев Толстой, но неприятные переживания по поводу пеленания моей персоны в ватное одеяло помню еще с довоенного времени.
Ясли и очаг (тогда так называли детский сад), где я находилась круглосуточно до окончания войны, помнятся ярко и достаточно подробно, может потому, что больше помнить было нечего. Всем, что зацепила память, и отразил мой ум до весны1945 г., я и постараюсь поделиться. Поскольку свидетелей моей казенной жизни я не повстречала, то остается пользоваться только своими ощущениями и представлениями о событиях, пережитых в детстве.
Моя семья проживала по Ивановской улице (после войны ставшей называться Социалистической) в доме №5 в квартире №2. Комната наша располагалась в большой коммунальной квартире на втором этаже над самой аркой дома. По причине такого расположения помещение было особенно холодным и, казалось, не было никаких сил натопить его. Обязательным в моей одежде тогда было присутствие ватничка, стеганого заботливыми руками моей бабушки. Проблема тепла была мучительна в нашей семье и, неудивительно, что я, проникшись общими заботами по этой части, хотя и будучи тогда всего двумя годами отроду, решилась однажды взять эту тяжкую заботу на себя. Помню, как принялась таскать дровишки из коммунального коридора прямо к нашей ненасытной печке. Каждое полешко я брала на плечо и, представляя себя солдатом с винтовкой, как папа на фронте, трудилась до победного конца. Окончанием благих намерений стал момент, когда соседка обнаружила пропажу своей охапки дров. Слезные протесты и крик моей души не помогли. Справедливость восторжествовала не в мою пользу.
Дальше жизнь становилась сложнее и сложнее во всех отношениях. Через пару месяцев после первых же страшных морозов лопнули водопроводные трубы. Вода застывшим водопадом преобразила нашу лестницу. Я находила создавшуюся картину очень красивой. В памяти отметилось, что лед был более толстым и многослойным у самых перил и приходилось старательно пробираться к себе на этаж «по стеночке». Радио в углу нашей комнаты привычно звучало стуком метронома. Черная тарелка предупреждала о начале тревоги, сопровождая объявления нарастающим воем сирены и частенько звуком разорвавшейся бомбы. В перерывах между бомбежками, хоть и не часто, но все же звучали песни военной поры, такие как «Синий платочек», «Катюша», «На позиции девушка» и особо мной любимая «Землянка», которые с тех пор всю жизнь и напеваю. После первой же бомбежки окна нашего дома оказались без стекол – их вышибло взрывной волной. С этого дня и почти до конца войны мы стали жить с заколоченными окнами, а позже – уже со ставнями. Во время бомбежек привычно наблюдала, как от ударной волны все становится подвижным, стены комнаты как будто ходят ходуном и прогибаются, как занавеска в окне от порыва ветра во время грозы. Потолки от таких серьезных испытаний покрывались многочисленными трещинами. Мне же казалось, что наш потолок самый интересный. Тут присутствовала своя эстетика. Лежа в кроватке и прищурившись, я из этих многочисленных трещин и трещинок мысленно составляла прекрасные картины: мостики, ручейки, пещеры и даже смешных человечков. После маминого ухода на фронт добровольцем, я была перемещена этажом ниже, в квартиру своей бабуши-Камочки, где когда-то в своем детстве жила и моя мама. Так и поживали мы с Камочкой, пока она не умерла от голода блокадной зимой 1942 года. А бабушке моей было тогда всего 48 лет. Не знаю и не представляю, кто сообщил маме о бабушкиной смерти, и что было со мной до прихода мамы. А ведь бабушкина квартира была отдельной, и мы проживали с ней вдвоем. Ни мама, никто другой никогда при мне на эту тему ничего не говорили. Но много раз слышала из «взрослых разговоров », что наша Камочка умерла во сне, обнаружив накануне пропажу продовольственных карточек. Вот, видимо, с этим потрясением и не справилось ее сердце. Четко помню, как меня, «чтобы не лезла к покойной бабушке», отправили к маминой школьной подруге Нине Вехновской на улицу Марата, 65. Сложность была в том, что мама Нины сошла с ума от голода и все время кидалась душить свою дочь. Меня же она не трогала, так как , видимо, на всех не было сил. Подруга мамы потом не раз напоминала, что я была пискуша да еще и золотушная. Срочно вызванной из Военной части маме пришлось в короткий срок подготовить все к захоронению. После того, как мама отвезла на саночках Камочку, мою бабушку, зашитую в простынь на Волхово кладбище к вырытым траншеям и расплатившись хлебом, вернулась, настал черед заняться устройством моей персоны. Моя домашняя жизнь закончилась и началась казенная. Я была моментально зачислена в круглосуточные ясли, так как мама у меня была бойцом армии. Среди детишек я, оказавшись самой маленькой, была определена в среднюю группу, очень скучала по дому, но на мое жалобное «хочу домой», ребятня с готовностью запевала жутковатую песенку: «Ты пойдешь домой. Там сидит хромой! Он ботинки сушит! Он тебя задушит!» В результате мне оставалось, молча тосковать и ждать волшебного появления мамы. Мама навещала меня нечасто и очень коротко. Она всегда приходила неожиданно. Внезапно появившись, нежно приласкав меня и заручившись обещанием скоро придти, если я плакать не буду, еще раз поцеловав, быстро исчезала. Я это «скоро» понимала буквально, и неотрывно долго потом глядела в ту сторону, куда она скрылась. Осознав, что мама не вернется, изо всех сил старалась сдерживать рыдания, боясь нарушить обещание и надеясь на скорое чудо... Как-то мама появилась во время «тихого часа» и, обласкав меня с обещанием скорой встречи, также быстро исчезла. Я, как всегда, безмятежно принялась ждать, а потом безутешно рыдать. А потом, затаив дыхание, стала ожидать каждого «тихого часа» как хорошую примету. Видимо, с тех пор у меня зародилось внимание к приметам. Приятно вспоминать одну из наших встреч, случившуюся летом, когда мы с мамой, уютно устроившись под деревом, с удовольствием рассматривали необыкновенные сокровища из «мирного времени», вынимая их по штучке из ее планшетки: маленький серебряный молоточек с костяной ручкой, малюсенькие из слоновой кости, мамонтенок и такой же слоненок, - все было выточено очень тщательно, а завершала это богатство пустая мамина серебряная пудреница с букетиком полевых цветов на эмали - свадебный подарок. От всего этого веяло чем-то сказочным. Я была страшно застенчива и в начале долгожданного свидания с родителями, будь то папа или мама, даже дичилась, замерев, привыкала к своему счастью, а уже после, осмелев, начинала смеяться от радости... Очень редко маме удавалось получить увольнение на сутки, и тогда она меня забирала домой. Вот тогда зимой из наших яслей по Воронежской улице, сильно заваленной снегом, мы отправились домой. Мама посадила меня на саночки, и мы быстро двинулись к дому. Она торопилась из-за сильного мороза и берегла время, отпущенное для побывки. Тропинки, протоптанные прохожими на проезжей части улицы, были неровные, с ухабами, и я, вцепившись в спинку саночек, трусила особенно на поворотах, когда случалось санки опасно накренялись, то в ту или иную сторону. Мне, очень маленькой росточком, веревка на санках казалась слишком длинной, а мама – очень далеко. Я опасалась, что санки перевернуться, я вывалюсь и, закутанная по самые глаза, в толстый шерстяной платок, не смогу докричаться до мамы и останусь одна-одинешенька на дороге, пока меня не подберут чужие люди и не съедят , а мама не будет знать, куда же девалась ее дочка. Вот такие страшные переживания мучили меня по дороге домой. Но все обошлось, до дома добрались без приключений. Печка вскоре была истоплена, еда до крошечки съедена. Уставшая мама старается, прикорнув на малиновой бархатной кушеточке, вздремнуть хоть немножко в домашнем уюте. Она просила меня поиграть в игрушечки, дав ей чуть-чуть поспать. Я знала, что перед получением увольнительной ей приходилось работать лишние сутки. Все это, по-своему, себе представляя и очень нежно любя свою маму, я все не могла справиться с желанием неотрывно на нее смотреть и при этом тихонечко, как мне казалось, слегка, чтобы она даже не почувствовала, дотрагивалась пальчиком до ее век, и даже до ресниц. Неотступно крутясь рядом, опираясь на валики дивана локтями, заглядывала ей в лицо, мучаясь угрызением совести, чуть слышным шепотом спрашивала, спит она или нет и т.д. Оставить ее в покое было свыше моих сил. А как только мама, чуть полежав, вставала, я сразу погружалась в свои игрушки и играла взахлеб все остальное время. |
|
||||||||||
|
||||||||||
