Филиппова Лидия Николаевна

Родилась 2 февраля 1916 года. Когда началась война Лидия Филиппова работала в номерном НИИ. Она готовила снаряды, отлавливала немецких агентов, вытаскивала людей из-под завалов, гасила зажигательные бомбы. Ее воспоминания – это лучшее свидетельство того, на какие свершения способен человек в самые драматичные моменты жизни.

Мне очень много лет, и я, вспоминая свою большую жизнь, удивляюсь, как много может выдержать человек и как много сил ему дано. Ленинградцы, пережившие ужас блокады, вызывают восхищение и гордость своей неистребимой любовью к Родине, к Отчизне. И я одна из них, частица непобедимой силы, имя которой — Ленинград.

Я расскажу о своем вкладе в дело защиты Ленинграда и о том времени блокады, которое я провела в своем дорогом горо­де.

В 1941 году я работала в номерном научно-исследовательском институте Наркомата обороны в г. Ленинграде. Была младшим научным сотрудником и возглавляла культурно-массовый сек­тор нашего профсоюза.

Руководство НИИ пошло навстречу молодежи, и были вы­делены деньги на организацию комсомольской дачи. Мы сняли дом в пригороде Ленинграда для того, чтобы можно было при­езжать туда на выходные дни, отдыхать на природе, играть в волейбол и хорошо проводить отпускное время.

21 июня я с инициативной группой приехала на нашу дачу. Был чудесный солнечный день, все сияло и светилось радостью. Мы приготовили дом для отдыхающих. Ребята уехали в Ленин­град, а я осталась ночевать, чтобы 22 июня встретить первый заезд.

Утром в воскресенье никто не приехал, я начала волновать­ся и поспешила на станцию. Там услышала о начале войны, но никто толком ничего не знал. Приехала в Ленинград. На вок­зале люди стояли у репродукторов и слушали речь Молотова. Не заходя домой, отправилась в военкомат, где была огромная очередь, все просились на фронт. Мне объяснили, что, так как я работаю в номерном НИИ, то мобилизации не подлежу.

И начались военные ленинградские будни.

Наш НИИ имел большое военное значение, поэтому сразу же в начале войны был эвакуирован и продолжал работать в г. Куйбышеве. В Ленинграде остались те, кто не захотел покинуть любимый город.

Мы оставались на рабочих местах, охраняли и сохраняли институт. Часть работников принимала участие в изготовлении снарядов БТ-1. Интересно была организована цепочка по их из­готовлению: ФЗУ, наши лаборатории, завод. В ФЗУ (фабрично-заводские училища) привозили болванки, которые оставались от эвакуированных заводов. Ребята подвергали их механической обработке. Затем их направляли к нам, где проводилась горячая обработка и дефектоскопия. Дефектоскопией занималась лабо­ратория, в которой я работала. Так как электроэнергия пода­валась периодически, иногда ее совсем не было, приходилось дежурить на рабочих местах. После дефектоскопии снаряды от­правляли на завод, где их доводили до боевой готовности. Когда подача электроэнергии прекратилась совсем, снаряды перестали изготавливать.

Мы находились на казарменном положении. В сентябре на­чалась блокада.

Что сказать об этом времени?

Ленинград бомбили, в городе находились немецкие агенты. Для борьбы с ними были созданы отряды, костяк которых со­стоял из коммунистов и комсомольцев. На вооружение были выданы пистолеты ТТ-1 и свистки. Я входила в такой отряд.

Наша задача была — вылавливать диверсантов и следить за светомаскировкой. Выходили на дежурство во время бомбежек. Каждому был выделен квартал, который он патрулировал. Если что-то случалось, мы должны были дать сигнал свистком и к нам на помощь спешил старший отряда. Наш отряд контроли­ровал 9 Советскую улицу.

Сейчас, вспоминая то время, удивляешься себе. Я, которая с детства боялась темноты, смело патрулировала во время бомбе­жек одна, в ночном городе, и не боялась. Потому что в нас был боевой патриотический дух, мы любили свой родной Ленинград, хотели жить в нем свободными и счастливыми и готовы были отдать за него свои жизни.

Немцы постоянно бомбили институт, и, когда было введено казарменное положение, сотрудники были разбиты на службы — медико-санитарную, связи, службу, которая следила за поряд­ком во время бомбежек, разбирала завалы и т. д.

Я была заместителем начальника медико-санитарной служ­бы, так как все медики были на фронте и в госпиталях, а я окончила в Финскую компанию полугодичные курсы РОККа (Рабочее общество Красного Креста).

Свист снарядов, разрывы, крики, кровь. И как ни странно, было совсем нестрашно дежурить под бомба­ми, вытаскивать людей, перевязывать раненых. Гораздо страш­нее было находиться в бомбоубежище, ощущать, как здание со­трясается от разрывов и видеть, как тускло мерцают, качаются и мигают лампочки.

Пришли холода, продукты получали по продуктовым кар­точкам, а после того как немцы разбомбили Бадаевские продук­товые склады, по карточкам стали выдавать, в зависимости от категории, по 250 или 125 г хлеба в день.

Так как я работала на военном объекте, то получала еще дрожжевой суп, которым делались со своей сестрой Ирочкой. Она была студенткой и, когда их институт эвакуировали, тоже, как и я, осталась в Ленинграде.

Так мы и жили. Мерзли, голодали, дежурили, патрулирова­ли, разбирали завалы после бомбежек. В домах было холодно, канализация не работала, трубы полопались от мороза. За водой ходили на Неву кто с чем — с чайником, кастрюльками.

У нас в институте от бомбежек стали погибать люди. Пер­выми погибли две телефонистки, бомба попала в их корпус. В наш корпус тоже попала бомба. 4-ый этаж от сотрясения сдвинулся, но бомба не взорвалась. Когда ее начали обезвреживать, оказа­лось, что она начинена опилками. То есть у нас были друзья в Германии, которые не хотели этой войны.

Несмотря на все тяготы блокады, мы оставались людьми в самом высоком значении этого слова. Когда наша сотрудница потеряла карточку, мы по очереди, в течение месяца, отдавали ей ежедневно 120 г хлеба из своих 250, так как талоны выдавались на этот срок. Подруга мой сестры потеряла карточку, и Ирочка отдала ей свою, а мы с ней остались на моих 250 г хлеба.

Много моих друзей погибло от холода, голода, бомбежек и на фронте.

Тихо за рабочим столом умерла от голода наша лаборант­ка.

Лида Терентьева, одна из руководителей Дворца пионеров, внесшая большой вклад в его работу, умерла от голода.

Мои сокурсники:

Боря Шульман погиб под Кронштадтом в бою с немцами;

Коля Тюрин, сердечник, пошел в ополчение, служил в пе­хоте, погиб, защищая Ленинград; до сих пор у меня его фото­графия, на которой написано:

«Ты замечтаешь о весне

И в суете житейской прозы

Украдкой вспомнишь обо мне»;

Паша Попов погиб на Ленинградском фронте; есть фотогра­фия, где он веселый и озорной на студенческом балу в Мрамор­ном зале Русского музея;

Лева Равдоникас погиб под Ленинградом, когда пошел в разведку боем.

Жалко до боли их, погибших, — молодых, талантливых, лю­бивших ту нашу счастливую мирную жизнь и отчаянно защи­щавших ее от немцев.

Прошло столько лет, но помню всех и ничто не забыто.

Наш милый мирный зимний Ленинград. На деревьях кружев­ной узор, прекрасный город в снегу, и мы — молодые, радостные и, как пронзительно вдруг понимаешь, несказанно счастливые.

И Ленинград зимний, в блокаде.

Город ощетинился орудиями, разрушенные дома, на скамей­ках в скверах — замершие люди, по улицам везут санки с мерт­выми, мы роем в замерзшей земле окопы.

Очень тяжелым был декабрь 1941 года. Холода страшные — до -40° С, выходили из строя пекарни. Многие не получили даже своих 120 г хлеба. Люди умирали.

Зимой, когда замерзло Ладожское озеро, была открыта «До­рога жизни». Стали тоненькой ниточкой поступать продукты. На заводах и у нас в институте были открыты пункты для особо истощенных, я входила в их число. В течение 10 дней нас корми­ли, давали суп и даже немного красного вина. Затем следующую партию, которую отбирали врачи. Но кусок не шел в горло. Су­пом мы не могли делиться с остальными, за этим строго следили, так мы на «буржуйке» сушили хлеб и передавали товарищам.

Было все. И боль утрат, и муки голода.

И был смех сквозь слезы. Да-да. Представьте себе, в том тра­гическом положении, в котором мы находились, мы смеялись. У нас находились силы, для того чтобы смеяться.

Помню, что кто-то принес кусочек дельфиньего мяса и вы­прашивал у меня касторку. Аптекой заведовала я. И мы просто умирали от смеха, представляя эффект. Мясо, поджаренное на касторке.

А вот случай. Во время бомбежек мы гасили зажигательные бомбы. Для этого во дворе института были насыпаны кучи пе­ска. Бросаемся к песку, а лопат нет. Что вы думаете? Сдираем каски и набираем ими песок. Каски, которые выданы нам для защиты. В горячке даже не думали об этом, но когда бомбежка окончилась, буквально валялись на земле от хохота, глядя друг на друга.

Новый, 1942 год встречали в бомбоубежище. Так как домой не ходили, то были все в повседневной одежде. Но мы, жен­щины, накрутили волосы, подгладились. Перед тем как войти в бомбоубежище посмотрели друг на друга: бледные, немощ­ные — и отлупили себя по щекам, чтобы появился румянец. К мужчинам вышли красавицами. Они нам приготовили царский подарок, каждой по полконфетки.

Вот такой был у нас праздничный стол: по кусочку хлеба, по 20 г спирта и женщинам по полконфетки.

Смеялись, выпили за Победу, был патефон и 1 пластинка, на которой была песня «На позиции девушка провожала бой­ца». Танцевали, посидели около 2 часов. Немцы в ту ночь не бомбили, тоже отмечали Новый год.

Думаю, что осталась жива в те тяжелые дни потому, что на­ходилась на казарменном положении и не надо было добирать­ся из дома на работу. Немцы специально бомбили Ленинград в то время, когда люди шли на работу и возвращались домой. Многие погибали в эти часы. Мне нужно было добираться с Петроградской стороны до Смольненского района, считайте, че­рез весь город. Транспорта не было, и много драгоценных сил уходило на дорогу.

В апреле 1942 года силы стали покидать меня. После оче­редного дежурства на крыше, где мы гасили зажигательные бом­бы, я очень простудилась, и врач сказал, что, если меня не эва­куируют, я погибну. Как раз в это время эвакуировали завод, где работал муж моей старшей сестры, Тони. Павел с моей младшей сестрой, Ирочкой, настояли на том, чтобы я уехала с ними. Я не хотела уезжать. Этот период как в тумане, я была очень плоха и часто теряла сознание. Павел нес меня на руках к машине, где уже были Тоня с детьми и Ира. Помню, что заехали за бабуш­кой. Она наотрез отказалась оставить Ленинград. После войны так и не нашли ее могилы, думаем, что она похоронена на Пискаревском кладбище в братской могиле.

Помню, что, когда ехали через Ладожское озеро, нас бомби­ли, и впереди под лед ушла машина с людьми.

Потом ничего не помню.

Эвакуация и все что дальше — другая жизнь.

А то героическое время — время блокады, приобщило нас, живых и мертвых, принявших неистовый удар немцев и высто­явших в этой яростной схватке, к самому прекрасному, что есть на свете, к тому, что называется — любовь к Отечеству.

Мы были патриотами!

И неважно, где сейчас находимся, в какой точке Земли жи­вем — мы все до единого — ленинградцы!

И для нас священным остается имя нашего любимого горо­да — Ленинград!

И которого нет на карте Земли.