Минкина Тамара Михайловна

Тамара Михайловна Минкина родилась в Ленинграде 16.04.1936 года. Окончила Лениградский педиатрический медицинский институт. Работает педиатром 50 лет. Отличник здравоохранения, ветеран труда.

Когда началась война, мне шел шестой год. Моей Маме было 28 лет, и она на время войны уволилась с кондитерской фабрики, чтобы быть со мной. Я помню, в сентябре 1941 года мы с мамой пошли в магазин за продуктами. Там стояли абсолютно пустые прилавки. Не было ничего. Но так как моя мама была хозяйственной и запасливой, то еды, которая была в доме, еще на некоторое время хватило. А потом объявили об эвакуации.

Сначала мама хотела эвакуироваться. Я помню, как она складывала вещи в простыню. Потом завязала ее узлом. Этот белый мешок так и стоит у меня перед глазами. Он простоял в углу всю блокаду. Дело в том, что потом мама узнала, что катер с эвакуированными детьми, идущий через Ладогу, немцы потопили. И мама сказала, что никакой разницы нет, где умирать, поэтому мы будем умирать здесь.

Я помню, что наш пятиэтажный дом находился на углу улицы, около озера. У каждого подъезда лежала гора песка, и стоял большой бак воды для того, чтобы тушить фугасные снаряда, которые немцы сбрасывали на город. Мою маму и других жильцов дома как раз учили тому, что делать при пожаре от фугасного снаряда. Под домом у нас был подвал, и при звуке метронома или сигнале воздушной тревоги все бежали в него – это было наше бомбоубежище. Когда мама слышала сигнал, она прихватывала запас сухарей для себя и меня. А я брала свою любимую куклу. Однажды я не успела взять куклу с собой и очень переживала, мне ее было жалко. А мама говорила, что кукла меня не прокормит.

Когда на один из соседних домов упал снаряд и дом был разрушен, мы перестали ходить в подвал. Мы ложились под кусты в саду возле нашего дома. Мама, конечно, боялась, что в нас может попасть снаряд. Вскоре бомба упала, но не на нас, а на кондитерскую фабрику, и не разорвалась, так как была начинена песком. И это подтверждает тот факт, что антифашисты на территории Германии, где изготавливали снаряды, все-таки были.

Между жителями дома было распределено ночное дежурство. Мама брала меня с собой, и мы ходили вокруг дома, видели перекрестные лучи в небе – это наши зенитки ловили в небе вражеские самолеты. Там, где лучи пересекались, самолет был отчетливо виден, и его сбивали наши солдаты. Мы слышали эту стрельбу, видели свет прожекторов, для нас он был как военная иллюминация. А если начиналась бомбежка, то мы с мамой прятались под кусты или в какую-нибудь яму.

Запасов еды сначала хватало, а потом начался абсолютный голод, ничего не было. Нам давали 125 граммов хлеба, он был очень маленький по размеру, в нем не было муки. Мы с мамой делили хлеб на крошечные кусочки и сосали весь день. И мне кажется, что мама все-таки отдавала мне свою часть. С довоенной поры у нас чудом остался кофе в зернах, и мы эти зерна обжаривали и сосали. Горечь была неимоверная, но при жарке кофе источал аромат, и было чувство, что готовилась еда. Вскоре и он кончился. Однако у мамы оставался рыбий жир. Я ему очень благодарна, потому что он очень нас физически поддержал.

Потом открыли «дорогу жизни». Я считаю, что Ладога – это дорога моей жизни, потому что папа и его однополчане передавали нам через офицеров, которым удавалось прорваться через линию фронта, посылочки с едой. Они это делали не по приказу, а потому, что просто были добрыми людьми. Я считаю, что своей жизнью я во многом обязана именно им. Несмотря на то, что прошло столько лет, и я была маленькой, я помню некоторые имена этих людей: Михаил Блехман, Павел Дымковой.

Вы спрашиваете о патриотизме. Я считаю, что прорваться сквозь блокаду и спасти хотя бы одну семью, бежать в одиночку по ледяной дороге, обстреливаемой со всех сторон, рискуя погибнуть, и еще думать о ком-то – это самый настоящий патриотизм. Я помню как-то ночью, видимо, пришла такая посылочка, мама чем-то разбивала хлеб – он был очень жесткий, и крошки хлеба она засовывала мне в рот, чтобы хоть чем-то меня накормить. Еще помню вкус солонины – мяса, просоленного и замоченного в воде. Еще я ела сырую крупу – пшено. Голод отнимал силы, лишал эмоций. Не было подвижности, была сонливость.

Я помню стук своих зубов от голода ночью и то, как мама говорила мне спать, чтобы о еде не думалось. Но сильных болей в желудке я не помню, наверное потому, что мы все-таки как-то себя поддерживали. Поначалу у мамы были еще запасы варенья, даже шоколад. Воду мы брали из-под крана, находящегося на улице. Зимой весь кран обледенел, и люди скалывали этот лед и растапливали его. Эту воду мы пили. Какая это была вода, чистая или нет, никто не знал.

Зима 1941 года была очень холодной. Мы с мамой спали в валенках и укрывались всем, что было – одеялами, подушками. Помню, как стучали зубы от голода и холода. В 5 утра мама начинала топить буржуйку. Буржуйка – это такая печка в виде большой железной коробки с дверкой и трубой, которая выходила прямо в форточку. Печка быстро нагревалась, но и быстро остывала. Сначала мы топили ее дровами, потом газетами, книгами, стульями. В квартире стоял такой холод, что в одном углу была наморозь величиной с ласточкино гнездо.

Много в ту зиму умерло народу. Поэтому весной солдаты делали поквартирный обход, всех умерших выносили из квартир, складывали в грузовики и увозили на Пискаревское кладбище. И были видны мертвые тела. Они лежали неравномерно, т.к. застывали в разных позах. Картина страшная. У меня умер дед по линии отца и его младший сын 13 лет от голода.

А когда наступила весна, помню, как мы с мамой ходили в парк возле техучилища, собирали там траву и варили ее. После одной из похлебок мама стала слепнуть. Я думаю, что и на моем зрении это отразилось. От нехватки витаминов люди болели цингой. Так вот моя мама вместо чая заваривала сосновую хвою, чтобы не было цинги. Один раз, когда мы пошли собирать траву, мы увидели труп, завернутый в домотканый коврик. Видимо, завернуть его у кого-то сил хватило, а вот дотащить – нет.

В 1944 году я пошла в школу. Моя первой учительницей была Лидия Ивановна Васильева. У нас были только карандаши, тетрадей не было. И писали мы на газетах, там, где было свободное место. Одежды у нас как таковой не было. И по приближении зимы стали выдавать ватники (телогрейки) тем детям, у кого погиб отец. У меня отец был живой, правда у него была язва желудка. И все, у кого были живы отцы, завидовали, что детям погибших выдавали ватники. Наша учительница говорила: «Девочки, как вам не стыдно! Ведь у них отцы погибли, а у вас отцы живы. Вы радоваться этому должны».

Я еще очень хорошо запомнила, как по Ленинграду вели пленных немцев. Было тепло. На них была рваная одежда и жалкий вид. Нам, детям, русские женщины передавали какую-нибудь еду – картошку, кусочек хлеба, чтобы мы отдали это пленным. Какое же сердце надо иметь, чтоб не озлобиться! И еще я вспомнила, как однажды мама куда-то ушла, а меня оставила у соседки, у которой было трое детей. Соседка сварила детям какую-то баланду и мне тоже налила. Представляете, им самим еды не хватало, а она от своих детей оторвала и меня накормила.

Раньше все в доме жили дружно и открыто, раньше не было воровства, ключ оставляли под ковриком. А сейчас железные двери, железные окна, железные сердца. Я, может быть, ошибаюсь, но думаю, что если бы сейчас началась война, то жертв было бы больше не от бомбежек, а друг от друга. Если в мирное время люди не ценят человеческую жизнь, то, если начнется война, люди будут защищать только себя. И вам я желаю человеческой доброты, внимания друг к другу, чуткости. Не должно быть этого эгоизма, поверхностности, бездушия.

Тамара Михайловна известный в городе Озерске врач. За годы своей работы она вылечила тысячи детишек. О ней с любовью и благодарностью отзываются их родители. Ее имя – это знак высокого профессионализма, самоотдачи и преданности своей работе.