Яржевская Надежда Михайловна

Яржевская Надежда Михайловна - член Региональной общественной организации воспитанников детских домов блокадного Ленинграда

Самое первое детское впечатление о блокаде – это добрая дружная семья. И второе впечатление – что все было очень хорошо организовано. Когда нас привели из приемника, это был май 1942 года, меня не взяли в школу из-за дистрофии, говорят – надо ложиться в больницу. И больница меня все-таки подняла. А маму не удалось спасти, она так и осталась в больнице и умерла там. А меня выписали и отправили в приемник-распределитель, что на Кировском проспекте, а оттуда - в 41-й детский дом. И там нам было сказано – у кого есть ключи, у кого дома в порядке, пожалуйста, сходите и возьмите свои любимые игрушки, посуду – в общем, все, что можно принесите в детский дом. Потому что детских домов в то время было как грибов после дождя, и они не успевали все обеспечиваться. Мы сходили, все принесли.

Я родилась и жила на Петроградской стороне. Спали мы вдвоем на кровати – во-первых, так было теплее, а во-вторых, не хватало места. Одна из наших, детдомовских, рассказывала, как ее соседка по кровати умерла за ночь. Она чувствует, что холодно, натягивает на себя одеяло – все равно холодно. Чувствует, что что-то холодное рядом. Позже ночью обнаружилось, что ее соседка умерла. И она все зажимала себе рот, чтобы не закричать и не разбудить ребят. Потому что пока спишь – голод не так чувствуется. Это тоже показатель того, что думали не только о себе, хотя и маленькие были, но и о своих собратьях, о соседях.

Другая рассказывала, что когда в детском доме давали котлеты – чего дома никто, наверное, и не видел, одна никак не могла их есть – ее все время тошнило. И врачи не могли понять, в чем же дело, что случилось – не ест ребенок котлеты, падает в обморок. Оказалось, что ее мама, чтобы спасти детей, когда ее маленький брат умер, делала из него котлеты и кормила ими. С тех пор она не могла их ни видеть, ни есть. Вот такое бывало.

Распространение получила и такая болезнь – блокадный понос. Страшная штука, никто от него не мог спастись, если им заболевали. У матери было двое детей, она вызвала врача, даже в блокаду врачи ходили по домам. Пришел врач, посмотрел ребятишек и говорит: у меня лекарство, чтобы вылечить только одного ребенка, второго я не смогу. Второй должен будет умереть. Или вы выбираете кого-то одного, говорит он матери, и я даю лекарство, чтобы спасти этого ребенка, но второй уже не выживет. Представляете состояние матери, которая должна была выбирать из двух одного. Та, что рассказывала – она выжила.

Самое страшное обзывательство, ругательство у нас в детском доме было – «У, дистрофик несчастный!» Не дурак, не обормот, а дистрофик несчастный. Но мы тогда не понимали, что от дистрофии вообще можно не спастись, как в случае с Таней Савичевой. Этой осенью я ездила на Алтай, так мне некоторые предъявляли претензии, что им писали, будто детей вывезли, что детишки набирают вес, а потом прислали весть, что они умерли - наверное, кому-то отдали на усыновление. Пришлось напомнить им о Тане Савичевой, о том, что с ней случилось. Ее вывезли уже с дистрофией, но спасти так и не смогли. Это коварная штука – дистрофия.

Еще в детском доме, когда мы окрепли, нас учили ходить с винтовкой и стрелять. Собственно, мы не стреляли, а только так, затвором щелкали – как правильно стрелять.

Насколько мы любили свой город – это неправильно говорят, что надо было сдать – даже мы, дети маленькие (хотя дети только условно, мне тогда было уже 12 лет – считай подросток) ни за что не собирались сдавать город. Тогда в ходу была поговорка «Скорей умрем, чем встанем на колени, но победим скорее, чем умрем». Так вот, родители одного мальчика заметили, что он на балконе собирает булыжники. Это было, по-моему, на Васильевском, дом с балконом выходил на проспект. Собирал булыжники там, а они ему – в чем дело, это что еще за склад на балконе? А вот его ответ – если войдут, будут их убивать камнями, сбрасывать на них. То есть оружия у нас не было практически, так хоть как-то так убивать можно было. Вот такое было отношение к городу, ко всему.

Как-то раз нас собрал управдом и стал распределять задания. Первое наше задание было – собирать бутылки. Мы на дыбы - война идет, а мы бутылки собираем! Спросили зачем. Нам пояснили, что это нужно для зажигательной бомбы и смесей, которые будут наливаться в эти бутылки и будут их кидать под танки, поджигать их. Вот тогда мы стали уже вовсю собирать. Но я всегда говорю ребятам, что тогда город был не такой как сейчас. Тогда не валялись кругом банки и бутылки. Бутылок было очень мало, к тому же бутылки нужны были с узким горлышком, которое было тогда только у (пиво тогда так не продавалось, как сейчас) подсолнечного масла, вина, что еще – честно говоря, не помню. Молоко было в бутылках с широким горлышком. Вот мы и ходили по квартирам и пытались собирать. А второе задание было – носить на чердак песок. Здесь помогали вплоть до совсем маленьких – представляете, песок носили даже в носочках. Потому что тогда не было таких как сейчас пластмассовых ведерок. Вообще, очень мало в чем можно было таскать, вот и носили все это. Наносили песок наверх, нам тогда говорят – надо воду носить. Пока мы носили песок, взрослые уже на чердаке поставили бочки. Но так как это было уже осенью, до заморозков, когда водопровод еще не замерз и вода была, мы звонили в квартиры на верхних этажах и без слов нам открывали и разрешали брать воду. Потом, кто был постарше, вроде меня и больше, могли (с крыш нас согнали, дежурить там не дали, потому что боялись, что взрывной волной нас может просто смести с них) дежурить на чердаках. Нам выдавали асбестовые рукавицы, потому что асбест не горит практически, и щипцы. Щипцами и рукавицами нужно было хватать эту бомбу за «хвост» - как мы называли стабилизатор, и помещать в песок, или даже сбрасывать с крыши. Полагалось, чтобы во время тревоги никого не было на улицах.

И потом наш город не горел так, как горел Лондон и Сталинград. Потому что наши ученые изобрели специальную смесь. Почему города так горели – в старых районах чердаки были большие, крыши железные, приходиться приводить пример – как в деревне. И лежало это железо на стропилах. Стропилы были очень старые, сухие-сухие, и от бомбы это все моментально возгоралось. А они изобрели «супер-пассат» с глиной и чем еще, я не помню. Это все смешивалось в болтушку типа густой сметаны, нам давали кисти, и мы должны были промазывать балки этой смесью. Тогда они сразу не вспыхивали, тогда успевали люди гасить.

Еще из детского дома я помню, что у него был свой огород. Между двумя домами находился пустырь, его привели в порядок, раскопали землю, где можно – еще привезли земли и сделали огород. В огороде сажали, я помню, только горох и лук, но что-то еще, конечно, было. В общем, горох рос быстро, сами стручки быстро образовывались, но они были еще плоские. И мы, кто помладше, пытались их рвать и есть. Наверное, этим я и спаслась, что пока была в больнице, нас врач выпускала в скверик и мы ели траву. Единственное, что она делала после каждой прогулки – просматривала наши рты, чтобы там не было грязи. Вот тут нас старшие и гоняли. Воспитатели нам объясняли, что горох подрастет и его будет больше, чем сейчас, тогда больше наешься.

Блокада – время очень страшное и очень трудное. При мне горели так называемые американские горки. Такие были в Ленинграде около зоопарка. И вот в них попали зажигательные бомбы, они загорелись очень быстро. Только милиционер попросил всех разойтись – опасался продолжения бомбежки. Это очень запомнилось, потому что свет был такой… это надо представлять себе. На Кировском проспекте через Кировский мост, через Неву был виден шпиль Инженерного замка. Настолько светло было - как днем, когда они горели.

Еще запомнилось, как ходили за водой. Это было мучение. Сначала я пыталась топить снег, но он был такой грязный от бомбежек и снарядов, ведь вся эта пыль, вся эта грязь ложилась на снег. И когда его растопишь, на дне появлялся осадок, а сама вода была серенькой. Ходить за водой на Неву было мучительно не из-за того, что далеко, не потому, что ходили только с чайничком – кто с чем по силе. А потому, что туда-то спустишься, а обратно подняться было очень сложно – скользко, сил нет, скользишь, упадешь и ползи туда обратно за водой.

Еще очень хорошо запомнила, в мае, когда трамваи уже пошли, мы с мамой поехали в «последний путь», в эту больницу на прием к врачу. Так в трамвай на коленках входили. Ступени были так высоко, что никто не мог поднять ногу на эту высоту, приходилось на коленках взбираться. И никто не ворчал, и вожатый спокойно ждал, потому что все знали по себе, какие мы стали слабые. Самым страшным в блокаде были бомбежки. А в бомбежках было самое страшное, когда начали сбрасывать пустые бочки с просверленными в них дырочками. Когда они летят, поднимается такой визг и шум, сильнее, чем когда бомба летит. Это было страшно, и в этом плане действовало лучше всего.

В школе у нас был госпиталь, поэтому я не училась. Не только я, конечно, а вся школа не работала. Мы ходили в госпиталь помогать раненым, кто чем мог. Так вот однажды нас в госпитале застала тревога, начальник разрешил не выходить из клиники тем ребятам, кто уже успел туда придти. А тревоги длились, бывало, по 12 часов. Уже настала ночь и нам разрешили там ночевать. Это была первая спокойная ночь. Интересная психология у человека – мы считали, что в нашу школу, даже если попадет бомба, то до бомбоубежища она не дойдет и мы останемся живы.