Смураго Эдуард Владимирович

Я жил в пригороде Ленинграда в районе Петергофа. Рядом был совхоз «Красная Балтика» - на каникулах я там работал: пас свиней, возил воду… И война для меня и началась, когда я в очередной раз выводил свиней на прогулку. Там неподалеку был пруд, я пришел купаться, а ребята и говорят - «Война». Это было 22 июня в два часа дня. Я побежал домой, где отец рассказал, что ему уже завтра нужно уезжаать.

Отец у меня был по политической части - старший политрук, носил «шпалу». Участвовал в финской войне и в польской, а в совхозе был на должности замдиректора. Мама моя не работала  - воспитывала меня и моего четырехлетнего брата.

Первое время войны не видно было - просто летали самолеты. Мы почувствовали ее приближение только в июле, когда надо было укрепления делать. Мы жили в удачном месте – я носил воду тем, кто работал на строительстве укреплений. Потом эти люди приходили к нам домой – мама варила картошку, кур и кормила их.

В конце августа мы должны были уехать из Ораниенбаума в Ленинград и дальше – на Большую Землю. Ждали отъезда. Приходилось часто видеть отступающие части, беженцев. Встретил как-то своего друга по школе – у него еще прозвище было «Чапаев». Смотрю – он идет вместе со своего частью по петергофскому шоссе - в военной форме, с карабином, держится за пушку и еле-еле передвигает ноги.

В этот же период я познакомился с ребятами с бронепоезда. Солдаты прекрасно к нам относились – делились хлебом. А в Финский залив приезжали катера-охотники, торпедоносцы. Мы помогали усталым морякам палубу драить – а они нас за это кормили. А флотская пища была хорошая - либо гречка с мясом, либо рис с мясом. Это был август-сентябрь 1941 года - с едой было туговато, но жить можно было еще.

А потом в октябре наступили тяжелые времена. Ленинград уже был в блокаде, а мы жили еще в Ораниенбауме. Пришел как-то в военкомат – смотрю: моряки переодеваются. Их с Кронштадта, с кораблей сняли и «на сушу» перевели. Один из них снимает тельняшку и протягивает: «На, сынок. Поминай меня». Дали моряки мне тогда еще сумку с хлебом и сахаром. Да, отношение у солдат к нам было изумительное.

А где-то 20-го октября нам сказали, что будут эвакуировать в Ленинград. И вот ночью пароход нас везет через Финский залив. К счастью, мы проскочили мимо врага и рано утром разгрузились в Ленинграде. Пошли к родственникам – они жили у московского вокзала на улице Пушкинской. Нам сказали, что мой отец ранен под Пушкино и лежит в военно-морском госпитале. Мы его навестили в больнице - там были хорошие условия, папа нас даже угощал.

Октябрь, ноябрь и половину декабря мы прожили у родственников. Продуктовые карточки нам дали сразу после приезда. Но в этой квартире была только одна комната, а потому отец обратился к начальству с просьбой помочь его семье. Те написали запрос в штаб Балтийского флота, оттуда бумаги ушли в Смольный, а затем – в Куйбышевский райсовет. И мы получили однокомнатную квартиру на улице Рубинштейна, дом 27.

Жилье было на четвертом этаже. Мы первым делом купили печь, протянули трубу. Отец не курил, а папиросы ему выдавали – и вот их мы выменивали на дрова. Потом я нашел топор и пилу, ходил по сараям и подвалам, добывал доски. Но книги мы не сжигали!.

Как только приехали – я сразу в ПВО записался. Наша задача была смотреть, чтобы окна были зашторены, помогать старикам и детям добраться в бомбоубежище. А мне еще приходилось дежурить на чердаке - там стояла бочка с водой, песок, клещи здоровые, рукавицы – все это нужно было, чтобы тушить зажигательные бомбы.

В наш дом не попала ни одна бомба, хотя неподалеку был Московский вокзал. Чтобы не скучать, я при свете маленького фитилька читал старый журнал «Нива». Накроешься пальто и читаешь…

А когда мы переехали в другой дом, то я уже не обращал внимания на тревоги. Особенно тяжело было с 20 ноября по 25 декабря, когда норма хлеба сократилась. На троих мы тогда получали 375 граммов хлеба. А вот с 25 декабря порцию увеличили - за счет того, что дорога жизни заработала.

В ноябре-декабре погибало более 60 тысяч людей в месяц. Мама с женой своего брата ездила на поля – собирали зеленые капустные листья, оставшиеся после уборки урожая. Эти листья потом рубили и квасили. Жмых, клей – чего мы только не ели. Был случай, что мама купила ремень. А он сыромятный, от лошадиной сбруи и вдобавок дегтем пахнет. Мама его вымыла, затем отварила, резала на маленькие кусочки и мы ели…

Жизнь наша в основном проходила у печки. А утром всегда не хотелось вставать – приходилось себя заставлять. За водой ходили на Фонтанку. Старались как-то мыться даже, потому что вши стали заедать.

А потом мы пережили главную границу – 1 января. С открытием «Дороги жизни» мы почувствовали заботу государства. Нам шли посылки, подарки, помаленьку нам начали выдавать дополнительную еду – те же сухофрукты. В конце января пришел подарок из Мурманска от рыбаков и нам дали по кусочку семги. Мне показалось это необычайно вкусным.

25 января еще раз прибавили порцию – выдачу увеличили до 250 граммов. А 11 февраля уже повысили до трехсот граммов. И потом начали выдавать крупы, мясо, жиры какие-то. А дальше все было лишь лучше и лучше. В марте и апреле уже и шоколад стал поступать. На праздники стали выдавать вино, а мужчинам – водку.

Мне в 1942 году исполнилось 13 лет. Помню, кусочек хлеба к печке приложишь, поджаришь, солью посыплешь и поллитра воды с ним выпить сможешь. Желудок так вот обманывали.

Немцы как думали – раз блокадой не удушили, так от эпидемий народ умрет. Но люди вышли на очистку своих улиц и дворов. У меня были валенки, телогрейка, ушанка. После работы приходил и валился без сил. Мы очищали улицы от грязи, глыб ледяных, завалов. К тому же в снегу нередко лежали тела умерших. И эта уборка продолжалась три-четыре недели.

А 15 апреля в городе запустили трамвай. Потом мама поехала работать в подсобное хозяйство, а отец вышел из госпиталя. Затем в мае открыли школы - брат пошел в детский сад, а я начал учиться – тем более, что в школе было двухразовое горячее питание.

Так прошел май… В июне нас пригласили помогать делать военную продукцию. В Дворце пионеров стояли станки – токарные и столярные. Нам давали тиски, давали заготовки топорищ и мы их драили, шкурили… Нас, чтобы мы почувствовали значимость этой работы, немного подкармливали - давали кусочек хлеба и сладковатой водички. И один раз, уже после работы мы должны были идти на ужин. Переходим на Фонтанку, а там на улице стоят санитарные машины. Оказывается, в нашу школу попал снаряд, в столовой были дети и все осколки полетели туда.

А в июле все классы отправили на прополку овощей. Нас повезли на станцию Ладожскую. Нас поселили в сарае на соломе - мы пололи морковку. И все мы стеснялись в теплый день раздеться перед девочками – потому что были все синие, кожа да кости. И так продолжалось недели три. А в конце июля – папа из госпиталя вернулся. Нам предложили эвакуироваться – к тому же эвакуация пароходами через Ладожское озеро уже была налажена.

Мы прибыли на московский вокзал. Нам выдали хлеба прилично, да и кормили перед вагонами хорошо. Были случаи, что больные весь этот паек съедали и тут же умирали. Так доехали до Ладоги. Нас выгрузили, на машинах отвезли к пирсу. Шли в шторм – народ лежал на палубе, качало очень сильно и 30 километров показались нам вечностью. Но никто нас зато не бомбил.

А наши родственники уехали за два дня до нас. Жена дяди родила 10 января 1942 года – ребенок весил 900 граммов. Но выходили – и выросла крепкая девушка.

А мы ехали через станции – Череповец, Вологда, Киров. Почти 10 дней мы добирались до Перми – тогда это был город Молотов. Наши родственники сказали, что дальше не поедут и мы тоже остались. Нас хорошо приняли – и в плане медицинской помощи, и в плане питания. Папа устроился в госпиталь работать – ведал хозяйственными делами. Спустя две недели мы стали нормальными людьми и с 1 сентября я снова пошел в школу - снова в шестой класс.