Кулькова Альбина Геннадьевна

Жительница блокадного Ленинграда, родилась в 1936 году.

Впервые по радио я услышала слова диктора о воздушной тревоге в пять лет. Нас было четверо детей, и мама приготовила заранее нам инструкцию, куда бежать, и по узелочку каждому ребенку - там были носочки, штанишки и прочее. И как только по радио объявляли тревогу, мы хватали эти узелочки и бежали в бомбоубежище. Однажды по дороге я потеряла туфельку. Я хотела вернуться, но мама схватила меня за руку, и мы побежали прятаться от бомбежки. На обратном пути мы увидели, что на том месте, где лежала моя туфелька, образовалась воронка от бомбы.

Потом начались голодные и холодные блокадные годы. Сначала мы, дети, плакали, все время просили есть, но потом и слез не стало, и, кажется, и кушать не хотелось. Папа служил в войсках ПВО, после бомбежек они собрали трупы и увозили на Пискаревское кладбище. Однажды папе удалось забежать к нам домой. Он принес маленький кусочек хлеба и каждому клал в рот по крошечке: «Дети не глотайте, сосите долго-долго». Потом я поняла, почему он так сказал – от голода мог случиться заворот кишок, и люди погибали. Помню, что соседи были побогаче, у них какая-то печка была, но мама была строгая и не очень-то разрешала ходить куда-то просить покушать или погреться.

Дом наш был разбит, нам некуда было возвращаться. Мы поселились в каком-то бараке, в подвале, там была комнатка метров 10. За одной простыней жила одна семья, за другой – другая, и вот в этой маленькой комнате жило несколько семей. Но все жили дружно, помогали друг другу. Взрослые ходили на работу, пожилые присматривали за детьми, меня тоже просили посидеть за маленькими. Мама с папой работали на лесозаводе неподалеку.

Помню, как мы в Ленинграде занимали очередь за хлебом, нам писали на руке или даже на лбу номер в очереди. И вот так до утра всю ночь и стояли. Давали какие-то крошечки хлебушка, один раз, я запомнила, давали какую-то маленькую рыбешку, это был праздник. На 7 ноября мы приходили со своей ложкой в школу, и нам там наливали какой-то суп.

После блокады нас отвезли в Горьковскую область, поселили в деревенской бане в овраге. Баня топилась по-черному, даже буржуйки не было. Сквозь щели в стенах было слышно, как в овраге выли волки. Мы сидели одни в этой холодной бане, плакали, а мама ходила собирать мороженую картошку в полях. Те вещи, которые мы с собой привезли, мою шубку, туфельки, все поменяли на еду. В школу мы пошли поздно, так как нечего было одеть. Мама нашла на помойке какие-то галоши 40-го размера, привязала мне веревками к ногам. Зима, мороз... Вот так я и пошла в школу – ни одежды, ни бумаги, ни карандаша.

После блокады папа почти не вставал, у него была водянка, весь опухший. С тех пор он почти не работал.  Так как нас было много, есть нечего, мы, дети, вместо школы пошли работать. Я закончила курсы медсестер, работала в областной больнице. Вечерами училась в вечерней школе.

Сейчас о блокаде всего не расскажешь, но представьте – ни надеть, ни обуть нечего, спали на скамейках. Помню, я болела воспалением легких и лежала на голой скамейке. Мама подошла во мне, плачет и говорит: «Господи, хоть бы тебя Боженька забрал к себе!». Она не могла мне ничем помочь – мне холодно, температура, воспаление легких, а меня даже укрыть нечем!

Но все-таки самое страшное было, когда объявляли воздушную тревогу и мы бежали в укрытие. Бомбоубежище находилось в подвале, там было сыро, бегали крысы, мыши, мы сидели там и ждали, пока закончится бомбежка. А голод уже как-то притупил все, и было не так страшно.