Лобанов Петр Кондратьевич

Петр Кондратьевич работал во время войны главным садоводом Летнего и Михайловского садов города Ленинграда.

«Все люди, находившиеся в Ленинграде во время Великой Отечественной войны 1941-1945 годов, безусловно, участвовали в обороне города. Я расскажу вам об участии в обороне Ленинграда работников Летнего сада.

Было уже начало самого настоящего лета, посадка цветов в Летнем саду задержалась, и ее пришлось производить в воскресный день – 22 июня. Закончив посадку в партере на берегу Лебяжьей канавки, на старинном рисунке знаменитого зодчего Леблона, я и другие работники сада, пошли в сторожку на обед. Проходя мимо павильона Росси, мы услышали из громкоговорителя радио тревожные гудки и сообщение о том, что сейчас будет говорить тов. Молотов. Мы остановились и услышали сообщение о начале войны с Германией. И мы пошли далее к сторожке, уже омраченные думой об ужасах войны.

Посадка цветов в партере была настолько хороша, что, несмотря на начавшуюся войну, мне было предложено рассказать о ней по радио. В передаче р рассказал, что в центре главного рисунка был посажен уже цветущий темно-фиолетовый гелиотроп, и что он окаймлен серо-зеленоватой цинерарией маритима и сантолином. По обочинам всего партера вдоль дорожек широкой лентой была посажена голубая лобелия с окаймлением ее седумом. Все это создавало скромный и вместе с тем изумительно нарядный и приятный вид.

Молодые работники садов уходили на фронт, а меня пригласили в Управление культурно-просветительного отдела и предложили принять и Михайловский сад. Дирекция сада вывесила объявление, что фотосъемки и зарисовки в саду воспрещены, а работникам сада строго-настрого было приказано сообщать обо всех нарушителях. Война!

Иногда происходили и весьма курьезные случаи. Как-то рано утром работники сада увидели, как в сад вошли три гражданина – двое в штатском и один в военной форме. Работники сада, помнящие строгий приказ дирекции, заметили, что те достали какую-то бумагу и начали на ней что-то записывать и зарисовывать. Одна из работниц, Ф. Дмитриева, немедленно отыскала меня и сообщила мне о происходящем. Я поинтересовался у них, кто они такие и что записывают. Они с усмешкой ответили, что они не находят нужным сообщать мне это, так же как и предъявлять документы, добавив, что они вооружены, и что я с ними ничего сделать не смогу. Я сказал им, что слышал, как в Ленинграде поймали немецкие шпионы в форме наших милиционеров, после чего дал три условных свистка и пояснил, что сейчас вызову из Комендантского управления наряд для их ареста. На мой свисток сбежались все сторожа, а наша старая храбрая бабка Марья Степановна Кудряшова (ей было 76 лет) закричала на них: «Показывайте садоводу документы, а то вот как начнем вас метлами хлестать, так все глаза выбьем!». Мы все нервничали, а они спокойно стояли и улыбались. Я попросил работницу сада Нину сбегать в контору и позвонить в комендатуру, чтобы вызвать наряд. Услышав мое распоряжение, подозрительный гражданин в военной форме сказал своим штатским товарищам, что номер, названный мною правильный, и спросил меня, почему я собираюсь звонить именно туда. Я ответил, что есть такая договоренность. Тогда меньший из штатских, похлопав меня по плечу, сказал: «Ну, здорово же у вас поставлено дело. Молодец! Придется показывать документы». Оказалось, что это были начальник Дзержинского укрепленного района майор Коробицын, председатель Дзержинского райсовета Горбунов и председателем Ленинградского совета Попков. Все трое сказали нам: «Вот если все так будут охранять свои посты, то немец к нам не попадет!» Потом они сообщили, что в саду будут рыть траншеи.

Дня через два пришли военные. Я спросил, где они будут рыть. Тов. Горбунов, показав на одного из военных, заявил, что, поскольку тот подполковник, то знает, где рыть. Я ответил, что, где рыть, он, возможно, и знает, но где рыть траншеи и при этом не губить деревья, он не знает. Военный, назвавшись подполковником Приваловым, согласился со мной и, смеясь, назвал меня «маршалом сада» и объявил, что рыть траншеи будут только по согласованию со мной. И так ежедневно, пока все траншеи не были вырыты, места для них согласовывали со мной.

Установить полный порядок в саду не удавалось, так как сторожей в саду оставалось мало, а шалунов и безобразников было весьма много. Постоянная борьба велась с перебегавшими с места на место футболистами и волейболистами, все они вытаптывали газоны, ломали кусты и ударяли мячом по скульптурам. Искоренить запрещенные к этому времени фотосъемки, и зарисовки также было невозможно.

Однажды, скашивая засохшую траву, я увидел трех молодых людей, прислонившихся к скульптуре для фотосъемки. Я подошел к ним и объявил о вывешенном объявлении. Уверив, что вполне этому подчиняются, они отошли от скульптуры. Ровно через неделю я получил по почте фотокарточку со своим изображением с запиской: «Извините, дедушка, что мы тебя засняли». Наверное, они сделали это, укрывшись за толстыми деревьями.

Много и других безобразий происходило в саду. Как-то в воскресенье сторож Кудряшова сказала, что у Лебяжьей канавки на газоне разлегся военный с целой семьей. В ответ на ее замечание он показал ее револьвер - молчи, говорит, и не кричи, я, мол, НКВД! Я отправился вместе со сторожем к месту событий, и предложил «отдыхавшим» встать с газона и сесть на скамейку. Военный заявил, что не встанет, так как лежа ему удобнее наблюдать за какими-то преступниками. Заявив ему, что он плохой работник НКВД, раз рассказывает об этом всем, я вторично предложил ему встать. Он опять отказался подняться. Тогда я сказал ему, что сейчас позвоню в НКВД, чтоб они прислали уполномоченного для проверки документов. Он тут же поднялся и стал просить меня, чтоб я не звонил. Много-много всяких случаев было в саду – всех и не перечесть.

Имущество дворца-музея Петра I было перевезено в Исаакиевский собор, туда же переехала контора дирекции сада и научные сотрудники музея. Неоднократно разбивавшиеся вблизи дворца бомбы и снаряды разбивали стекла, а иногда и целые рамы. В павильон Росси попал снаряд и разрушил часть его со стороны Мойки.

Осенью сад заняли войска. В помещении дирекции и сторожке разместились военные. Нам предложено было перебраться в Михайловский сад. Мне и работнице Виноградской разрешено было приходить в Летний сад днем для работы. В Михайловском саду тоже разместилась войсковая часть, команда ПВО и население рыли траншеи.

Первая бомба, которую я видел, с визгом упала в дом на набережной реки Мойки, у поля Жертв Революции. Бомбы, падавшие на газоны в садах иногда взрывались, выбрасывая вверх землю и делая большие воронки, а иногда уходили глубоко в землю не разорвавшись. Неоднократно в Летнем саду эти бомбы пытались доставать, но тщетно: рыли на глубину до пяти метров, а ниже плывун, так что достать не удавалось.

Однажды я и другие работники сада обедали в павильоне Росси в Михайловском саду, вдруг почти одновременно с трех сторон павильона упали и взорвались три бомбы: одна попала в дорожку, другая - в дерево, третья - в Мойку. Павильон качался из стороны в сторону, и мы все упали на пол. Прошло минут пятнадцать, мы стали немного приходить в себя, осмотрелись и не нашли бабку Марию Кудряшову. Тут мы услышали смех работницы Нины, которая указывала нам на торчащий из-под стола зад бабушки Марьи. Оказалось, что она, упав на пол, голову свою спрятала под стол. Тут, конечно, мы все рассмеялись. Поскольку дольше оставаться нам в павильоне было нельзя, я предложил укрыться в ближайшую траншею. Мы спустились в большую траншею, подготовленную под лазарет на краю поляны, рядом с самым большим дубом в саду. Только мы успели войти в траншею, как вдруг рядом с нами раздался оглушительный взрыв, и нас всех по шею затопило водой. Вода ушла также быстро, как и появилась, так как в траншее было два выхода. Немного опомнившись от ошеломившего нас ужаса, мы вышли наверх и увидели в конце траншеи тот самый дуб, выброшенный бомбой из земли. В этот день мы дважды пережили ужас. По счастливому случаю никто не пострадал, только сильно промокли. Мы вернулись обратно в павильон Росси, затопили печурку и начали подсушиваться.

Мы с Виноградской ежедневно ходили в Летний сад. Не имея возможности справиться с опадающей листвой вдвоем, я попросил военных помочь нам сгребать листья, объяснив им, что при падении зажигательных бомб на землю листва может загореться, взорвать кучи снарядов и уничтожить весь старинный уникальный сад. Они охотно согласились и вместе с нами стали сгребать листья. «Война войной, а жизнь жизнью», - думал я, натыкаясь на прижавшихся друг к другу на скамейке лейтенанта и врача стоявшей в саду войсковой части. При моем к ним приближении они отодвигались друг от друга. Я иногда говорил им: «Женитесь уж, раз полюбили друг друга».

Однажды утром, зайдя в Летний сад, я увидел, что приехало еще несколько больших грузовых машин. Оказалось, что это мостовики. Одна из машин заехала на газон и повалила 16-сантиметровый хороший клен. Меня это так возмутило, что я сразу же побежал в павильон, где находились военные, и громко закричал: «Что вы, товарищи делаете, защищаете или разрушаете?!» Сказав им, что мы должны беречь наше уникальное государственное добро, а не уничтожать, я предложил им этот клен сейчас же восстановить. Привязали на высоте трех четвертей роста клена трос и три проволочные расчалки. Привели в действие машину, и она, двигаясь вперед, поставила клен на место. Расчалки прикрепили к трем ближайшим деревьям, а трос сняли. Клен прирос. Он стоит и по сей день на газоне у хозяйственного двора со стороны Инженерного замка.

Хлеба стали давать мало: рабочим – 250 грамм, а служащим и иждивенцам – по 125 грамм Водопровод не действовал. Всюду на Неве, Фонтанке, Мойке и канале Грибоедова голодные, еле передвигавшиеся люди спускались на лед, черпали из прорубей воду ведрами, чайниками и кастрюлями, несли или везли ее на детских санках домой. Света тоже не было, и ночью весь город во мраке почти совсем затихал. Покой нарушали упавшие где-либо бомбы, снаряды или «зажигалки». Вместе с грохотом рушащихся зданий слышались крики и стоны погибающих людей. Иногда такие ужасы продолжались всю ночь. Выли сирены, еле держась на ногах, а иногда ползком, торопились люди в укрытие. Потом трубили отбой, и кто как мог выбирался из укрытий.

На Неве стояли обмерзшие льдом суда. Улицы и набережные почти не расчищались, дворы почти сплошь представляли собой уборные и свалки всякого мусора. Многие из умерших на улицах людей так и оставались лежать, так как их родственники не имели возможности их разыскивать. На углу Невского и Фонтанки долгое время стоял автобус, под которым лежали замерзшие люди. Тяжело было на это смотреть, но помочь никто не мог.

На улицах вдоль стенок домов стояли большие очереди в магазины за пайком. Иногда упавшая в Неву или Фонтанку бомба убивала или оглушала находившуюся вблизи рыбу, которая всплывала кверху брюхом. С горечью в сердце смотрели голодные люди на эту рыбу, но достать ее были не в силах. Были, конечно, и счастливые случаи, когда рыба проплывала рядом со спусками к воде, и ее вылавливали, но такое бывало весьма редко.

Я жил в ближнем пригороде, поселке Ольгино, откуда ежедневно ездил в Ленинград на работу. Поезда стали ходить плохо и не по расписанию, в зависимости от военных действий. Идешь, бывало, на вокзал, вдруг – тревога, взрывы снарядов или бомб. Однажды, торопясь на вокзал по Литейному мосту, я услышал визг снаряда, который упал в воду позади меня. Я побежал в сторону вокзала, но вскоре услышал несколько разрывов снарядов с той стороны и увидел людей, бегущих навстречу. На углу улиц Лебедева и Комсомола лежала убитая стрелочница трамвая. Стараясь держаться поближе к стенам здания, я побежал к вокзалу по улице Комсомола. У памятника Ленину лежали убитые и барахтались раненые. Я, как ошалелый, пробежал на платформу и вскочил в стоявший там поезд. Промчавшись почти по всем вагонам и никого не встретив, я выскочил из поезда; тут я заметил, что кто-то в конце платформы открыл люк. Я побежал туда, открыл дверцу, увидел внизу людей и тоже спустился. Обстрел, тем временем, продолжался. Через несколько минут люк открылся и что-то с грохотом и шумом свалилось к нам вниз и облило всех находившихся в помещении чем-то жидким. Все молчали. Помещение было маленьким, в нем нашли убежище служащие дороги, милиционеры и несколько пассажиров. Когда дали отбой, мы открыли дверь и обнаружили, что мы все грязно-белые - последней в нашу траншею, не разглядев ступеней, свалилась бабушка с большим кувшином простокваши, которую она несла в детские ясли. Кто-то начал ругать старуху, а другой сразу возразил, что она, как и все мы, спасала свою жизнь; виновата не она, а война.

Бывало, придешь на вокзал, спрашиваешь, когда пойдет поезд, говорят, не знаем. Подождешь часа два-три и пойдешь пешком, а поезд по пути пройдет мимо тебя. Или отвечают, что поезд пойдет скоро -  ждешь-ждешь, а потом скажут, что поезд не пойдет вовсе, и опять идешь пешком. Мученьем было и ездить в поездах. Ходили они один-два раза в день. Набьется народу столько, что еле влезешь, и тут объявляют, что ввиду военных обстоятельств поезд не пойдет, и все, вспотевшие, вылезают обратно и опять идут пешком. Потом движение поездов совершенно прекратилось. Трамваи тоже остановились.

Я ночевал в холодном павильоне Росси в Михайловском саду. Из-за нехватки питания я два или три раза в неделю ходил пешком под бомбежками и обстрелами домой подкормиться плодами и ягодами, выросшими в моем придомном саду. Повидав жену, Марину Илларионовну и сына Андрея, утолив голод и взяв с собой запас, я возвращался на работу.

По дороге я видел много людей, погибших от голода и убитых вражескими снарядами и бомбами. Тела валялись на дорогах и у стен зданий. Почти всю зиму не убирали тело шофера, который замерз и сидел около своей машины у Новой деревни. Встречалось много истощенных людей, тащивших на фанере или на санках тела своих родственников в морг или на кладбище. Сколько людей, шатаясь, как тени, опираясь на стены зданий, бродили по улицам в поисках пищи. Некоторые заходили в сады, столовыми ложками или вилками выкапывали корни одуванчиков и ели их. Многие там же и умирали. По утрам приходила команда МПВО и уносила тела в морг в церкви на канале Грибоедова. Приходилось уговаривать людей не рубить садовые деревья на дрова и не обдирать кору для лечения от цинги и поноса. Некоторые из них в экстазе борьбы со смертью угрожали зарубить топором, зарезать ножом, заколоть вилкой. Много терпенья и энергии требовалось для уговоров некоторых разбушевавшихся посетителей сада. Дрова и кора заготавливались нами из погибших при бомбежках деревьев для отопления сторожки и нужд работников сада, и часть заготовленного приходилось отдавать находившимся на краю гибели посетителям. Невозможно было удержать слезы при виде лежавших на траве голодных живых и мертвых людей!

Я думал: если бы вместо этих декоративных деревьев в садах и парках Ленинграда и по обочинам дорог росли бы плодово-ягодные растения, то многие бы люди спасли свою жизнь. Ведь моя семья и другие люди, жившие в Ольгино, имея сады, добавляли к своему голодному пайку плоды и ягоды, что спасало их от голода. Мне вспомнилось, что и в деревне в Рязанской губернии, откуда я родом, в годы засухи и других бедствий люди тоже питались плодами. Тогда и после на всех собраниях я стал предлагать вместо чисто декоративных деревьев и кустарников сажать плодово-ягодные растения.

Шестого апреля 1942 года около семи часов вечера прямо в Летний сад было сброшено несколько корзин с зажигательными бомбами. Некоторые из них упали на сложенные там снаряды, и те взорвались. Погибло много людей, находившихся рядом с садом. В этот момент я находился у ворот сада со стороны Инженерного замка. Услышав взрывы, я выбежал за ограду и лег за гранитный цоколь решетки сада.

Весной 1942 года начали производить очистку дворов и улиц. 10 апреля директор Летнего сада Н.Я. Крылов предложил мне восстановить разрушенный сад Дворца пионеров и подготовить его к гуляниям и проведению спектаклей. Я согласился. Утром следующего дня я отправился в сад Дворца пионеров и увидел, что в него попало несколько бомб, разбито и поломано много деревьев и кустарников. Большой летний круглый театр был разрушен, на его месте находилась огромная воронка. В саду стояли снятые с Аничкова моста две скульптуры коней с витязями.

Работы по восстановлению надо было выполнить спешно. Я тут же набросал в блокноте план восстановления. Вскоре из дворца вышла комиссия по восстановлению сада в составе зампредседателя Ленгорсовета тов. Федоровой Е.Т., замначальника Культурно-просветительного управления тов. Речинского П.И., директора Дворца пионеров Штейнгарда Н.Н. и директора Летнего сада Крылова Н.Я. Комиссия одобрила и утвердила составленный мною план.

Разбитый театр был разобран на топливо для будущего ресторана, а в воронку собран весь валявшийся в саду мусор и сверху разбита клумба. Эта клумба существует и по сей день, она находится напротив буфета. Затем были убраны поломанные и разбитые деревья и кусты, залечены и приведены в порядок оставшиеся. Мы привели в порядок садовые дорожки, выровняли и засеяли травой газоны, устроили и засадили цветами клумбы. Скульптуры коней Клодта были обмазаны тавотом, зашиты досками и спущены в специально вырытые ниши, а затем засыпаны землей. Когда сверху взошла трава, эти укрытия выглядели как естественные курганы, так что гуляющие в саду и не подозревали, что в них скрыты скульптуры.

Работы по восстановлению сада проводились военными под моим руководством. Работали дружно, стремясь к поставленной цели – восстановлению сада отдыха. Садовые постройки восстанавливали учащиеся ремесленных училищ под руководством директора сада Барского. Из-за обстрелов работы прекращались по несколько раз в день, но сад был готов к открытию к назначенному сроку. За успешное проведение работ всем участникам подготовки сада в приказе Управления по делам искусства Исполкома Ленгорсовета от 20 июня 1942 года была объявлена благодарность.

В начале лета 1942 года воинские части освободили Летний сад. И в Летнем и Михайловском садах работникам учреждений было разрешено сажать овощи. Трудно было совладать с огородниками: хотя им и были отведены места для посадок, они самовольно лезли копать где попало, портя при этом корни деревьев и кустов. Народ был голодный, злой, и на всякие замечания чуть не каждый раз угрожали лопатой. Круглую клумбу на главной аллее Летнего сада вблизи памятника Крылову засеяли овощами: в середине клумбы – три кочана капусты, далее несколько рядов свеклы, и окаймление бордюром из моркови. В сентябре и октябре 1942 года в сады приходили рабочие табачной фабрики им. Урицкого, собирали листья и увозили их на фабрику для того, чтобы добавить в смесь с табаком.

Однажды осенью 1942 года я ехал вечером домой, и вдруг на выезде из Новой деревни наш поезд осветился необыкновенно ярким светом  - это светил прожектор самолета. Машинист пустил поезд на полную скорость, и мы, пассажиры, с ужасом смотрели на летевший над нами самолет и ждали бомб. Мы необыкновенно быстро доехали до Лахты, поезд резко остановился, и кто-то крикнул: «Вылезай, беги!». Все поспешно, давя друг друга, выбежали из вагона в разные стороны, дальше от состава. Поезд остался стоять на станции, а аэроплан полетел дальше. Это было ужасно!

7 ноября 1942 года дали свет, вскоре пошли и трамваи. Подспорье с огородов да и с «Большой земли» немного ободрило людей. Нам пришлось пережить многие ужасы войны, но оглушительные выстрелы из больших орудий с Площади жертв революции внушали бодрость и уверенность в победе.

18 января 1943 года была прорвана блокада, и жизнь в Ленинграде оживилась надеждой на скорое полное освобождение от блокады. Люди стали веселее.

Весной 1943 года под моим руководством был восстановлен сад «Буфф». Были убраны засохшие и разбитые деревья, засажены цветами клумбы и рабатки, засеяны травой газоны, восстановлены дорожки, площадки, частично разрушенные здания театра и буфета. Днем сад был открыт для гуляний, а вечером для проведения концертов. Весной же 1943 года была восстановлена вся территория вокруг домика Петра I на Петроградской стороне. С правой стороны домика был создан маленький партер с зеленым газоном, окаймленным широкой лентой из цветов.

Был и такой курьезный случай. В начале июля 1943 года на хоздвор Летнего сада быстрой походкой вошел очень прилично одетый гражданин, который громко поинтересовался, кто здесь старший. Ему ответили, что старший здесь садовод Лобанов, и он потребовал позвать меня немедленно. Не успел я войти, как товарищ стал кричать: «Почему у тебя в саду валяются кучи камней? Безобразие! Надо их немедленно вывезти из сада или зарыть!» Обидевшись на его крики, я спокойно, с усмешкой сказал ему: «Зачем нам закапывать камни, когда мы скоро собираемся укладывать их на свои места?». Тут он немного поостыл, и сообщил, что он начальник управления по делам искусств Загурский. Тогда я извинился, что не знал его, и рассказал ему подробно, что эти камни изъяты из грунта при рытье траншей и укрытий для скульптур, и что при восстановлении сада они вернутся на свои места. Мы обошли весь сад, и я показал ему воронки, где упали бомбы, разбитую набережную Фонтанки, павильон Росси, дворец Петра I и чайный домик с разбитыми стеклами и вырванными рамами. Осмотрев все, он сказал: «Ну что делать, война!» И очень вежливо попрощавшись, ушел.

На следующий день утром в сад пришел молодой человек в военной форме и представился мне корреспондентом центральной «Правды» Рудневым. Я ему рассказал, какие ведутся работы в саду, показал некоторые повреждения. Через несколько дней я прочитал в московской Правде от 11 июля 1943 года статью Руднева «Лето в Ленинграде», в которой он, в частности, написал: «Летний сад даже в дождливый день прекрасен. Статуи убраны, и оттого сад выглядит не таким нарядным, а более суровым. Кое-где зияют воронки. Исчезли десятки старых деревьев, и много деревьев, расщепленных осколками снарядов. Но Летний сад не погиб, его спасла забота верных людей. Вот дуб, по преданию, посаженный самим Петром I, липы – иным из них по двести лет и более, - вяз, ясень, клен, каштан – богатство собрано тут и выращено веками! Много труда и забот вложил сюда старый друг растений Петр Кондратьевич Лобанов. В тяжелую зиму он не покидал сада, самозабвенно оберегая его, лечил больные деревья. Отлучался он домой на станцию Ольгино; туда и обратно шел семнадцать километров пешком по занесенной снегом дороге. Летний сад радует чистотой и здоровьем, аллеи подметены, газоны выкошены, нигде не видно мусора и сухих листьев, все это вовремя собрано и сожжено. Зеленеют огороды школьников, разбитые вокруг памятника Крылову, укрытого бревнами, в большую клумбу высажены цветы».

Ко всем ужасам войны прибавилось еще одно большое несчастье: был убит мой друг Лев Петрович Шишко. Накануне своей смерти при встрече на Лахтинском вокзале, он сказал мне: «Я чувствую себя скверно, как будто надо мной что-то висит, хочет раздавить меня». Я заметил на нем новый галстук, и, слегка улыбнувшись, спросил: «Не собираешься ли ты сегодня к какой-либо в гости, и боишься, что тебя там убьют?» - «Да, ты угадал, я сегодня пойду в гости, но не думаю, чтоб меня там убили». В тот день, принимая работы по ремонту садовых дорожек, я задержался на работе на два часа и, приехав на вокзал в Новой деревне, встретил Льва Петровича в привокзальном садике. Рядом с ним стоял предмет, завернутый в белую тряпку. Рассмеявшись, я сказал, что впервые вижу его с пакетом. Он, как-то тяжело вздохнув, отвечал, что действительно впервые в жизни едет с пакетом, что он был в гостях у племянницы, которая где-то достала муки, угостила его напеченными лепешками, а остатки теста велела отвезти жене в горшке. В Лахте мы сошли с поезда, и он, ворча, что никогда даже портфеля не носил, а тут приходится ему нести горшок с тестом, отправился домой вдоль полотна железной дороги. В воскресенье после обеда мы с женой пошли на огороды в деревне Бобыльской и на полпути услышали взрыв, а затем увидели дымок где-то у полотна железной дороги в Ольгино. За время войны мы уже привыкли взрывам и пожарам и, не придав этому большого значения, продолжили путь. На обратном пути люди сказали нам, что профессор Шишко сгорел в своем доме. Я остановился, и как будто во мне остановилась и вся жизнь. Не помню, сколько времени я так простоял. Потом жена взяла меня под руку и повела домой. Когда мы пришли домой, я повалился на диван и долго плакал, приговаривая: «Злодеи, изверги, звери, зачем вы убили Льва Петровича?!» Жена предлагала пойти посмотреть, но я, рыдая, отвечал, что не хочу видеть его убитым, а хочу навсегда запомнить живым.

Спустя некоторое время я встретил невестку Льва Петровича, которая подробно рассказала мне об обстоятельствах его гибели. Он сидел в своем кабинете, и вдруг его жена, Вера Александровна, услышала из соседней комнаты сильный удар и грохот. Открыв дверь, она увидела Льва Петровича сидевшим неподвижно за столом и державшимся за голову рукой; тут раздался второй сильный взрыв, и все загорелось. Ее воздушной волной выбросило назад в комнату, и больше она ничего не помнила. Поскольку был воскресный день, на улице были люди, они вбежали в загоревшийся дом и вынесли Веру Александровну. Когда приехали пожарные, горел уже весь дом, и спасти ничего не удалось. Здание вместе с трубами свалилось в груду, горело и тлело целую неделю. Сгорело все имущество, погибла и вся библиотека.

Нашли нижнюю часть туловища Льва Петровича и похоронили ее на Лахтинском кладбище. Потом, постепенно разрывая пожарище, находили разные части тела, их собирали в одно место, а затем захоронили и поставили на этом месте небольшой крест. Лев Петрович Шишко был одним из первых награжденных медалью «За оборону Ленинграда.

22 июня 1943 года был призван на войну наш сын Андрей, директор Ольгинской школы. В августе того же года, защищая родину, он погиб в Синявинских болотах».

Если Вы хотите поделиться с нами воспоминаниями своих близких о событиях Великой Отечественной войны, то Вы можете сделать это здесь.

Поиск по фамилии: